Одной из сквозных тем, проходящих через всю историю русской литературы, является тема русского бунта. Концептуальное значение этой теме придал А.С. Пушкин, определивший бунтарское начало как деструктивную тягу к воле: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» [9, с. 370]. Эта хрестоматийная пушкинская оценка нашла отражение не только в «Капитанской дочке», «Дубровском» и «Истории Пугачева», но и в незавершенном романе «Вадим» М.Ю. Лермонтова, в «Повести о капитане Копейкине» из «Мертвых душ» Н.В. Гоголя, в сатирических картинах «бунташного века» из романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города». В литературе XIX века эта тема реализуется через сословное противостояние, причем даже история бунта, являющегося попыткой восстановить социальную справедливость и морально оправданного автором, не допускает торжества бунтовщиков. Страх перед хаосом, который сеет любой бунт, становится лейтмотивом повествования, отодвигающим на периферию мотивы сострадания и социального реванша. Русской классической литературой была заложена актуальная и сегодня традиция воспринимать бунт как стихию, в которой «сила народного духа обращалась не на самосозидание <...>, а на разрушение всего непонятного и чуждого этой стихии» [4, с. 138].
В литературе ХХ века сословное противостояние трансформировалось в непримиримую классовую борьбу. В советском литературоведении и историографии не было понятия «русский бунт» (гуманитарные науки в советское время решили покончить с пушкинской «дворянский легендой о бессмысленном бунте» [7, с. 13]), его заменило понятие «революция», и все повстанческие настроения оценивались крайне тенденциозно, а лидеры крупнейших народных восстаний получили статус предтеч революционного движения (ряд исследователей совершенно справедливо говорит о «гипертрофии повстанческой тематики в советское время» [5, с. 4]). Философская и художественная мысль русского Зарубежья, в противовес такому подходу, сохраняла верность пушкинской концепции: «…бунт без всякого «во имя» привел к пустоте, бессмыслице и звериному хаосу, а положительного, органического ничего не оказалось» (Н. Бердяев) [3, с. 123].
Философское осмысление бунта без попыток обеления/очернения участников Красной смуты октября 1917 года мы находим в таких знаковых произведениях, как «Двенадцать» (1918) А. Блока, «Голый год» (1922) Б. Пильняка, «Взвихренная Русь» (1927) А. Ремизова, «Белая гвардия» (1927-1929) М. Булгакова, «Жизнь Клима Самгина» (1925-1936) М. Горького, «Тихий Дон» (1925-1940) М. Шолохова, «Хождение по мукам» (1921-1941) А.Н. Толстого, «Доктор Живаго» (1957) Б. Пастернака. Исторический аспект темы русского бунта также был актуален на протяжении всего ХХ века. «Стенька Разин» М. Цветаевой, «Уструг Разина» В. Хлебникова, «Стенька Разин», «Емельян Пугачёв» и «Иван Болотников» В.В. Каменского, «Пугачев» С. Есенина, «Разин Степан» А. Чапыгина, «Степан Разин» С. Злобина, «Я пришел дать вам волю» В. Шукшина – эти и другие произведения о предводителях народных бунтов трактуют бунт как попытку обретения воли и апофеоз своеволия. Народная воля, как правило, изображается как спасительное начало, а лидеры повстанцев выступают выразителями лучших черт русского национального характера. Лишь на исходе советского периода к русской интеллигенции вновь, как и на заре ХХ века, приходит понимание воли как антитезы свободы, как «неприятия власти при одновременном пренебрежении к свободе человека» [10, с. 218].
В начале XXI века тема русского бунта вновь актуализируется в отечественной литературе. Причин такой актуализации несколько: это и наследие политической смуты 90-х годов ХХ века, и националистические бунты XXI века (Кондопога, Манежная площадь, Пугачев, Арзамас, Бирюлево), и социальное расслоение, особенно болезненно переживаемое молодыми людьми и порождающее бунтарские настроения. Социокультурную ситуацию бунта рубежа XX – XXI веков точно охарактеризовал А.С. Ахиезер: Бунт – это «результат скрытого накопления дискомфортного состояния, возникающего в локальных субкультурах традиционного типа, охватывающих один или множество локальных миров в большом обществе... Бунт выступает как возмущение масс, перерастающее в беспорядки, неповиновение властям, погромы, направленные против тех, кто в данном случае рассматривается как носитель зла. Бунт является результатом конфликта большого общества и локального мира» [1, с. 88–89].
Одним из романов, предложивших осмысление феномена русского бунта в XXI веке, является «Санькя» (2006) Захара Прилепина. Два полюса бунта здесь – оппозиционная партия «Союз созидающих» («локальный мир») и российские властные структуры («большое общество»). Лидером «Союза созидающих», напрямую не участвующим в бунте, но идейно его подготавливающим, является «философ, умница, оригинал Костенко» [8, с. 7], «союзники» – это «его свора, его паства, его ватага» [8, с. 9]. В этих образах легко угадываются члены Национал-большевистской партии и ее лидер Лимонов-Савенко, но аллюзии на реальный политический ландшафт России не мешают воспринимать роман как философское осмысление бунта.
В собирательном образе «союзников» очевидны отсылки и к животному миру («свора»), и к церковному миру («паства»), и к преступному миру (в романе актуализируется одно из значений слова «ватага» – шайка). Следует отметить, что прием зооморфизма («лбы потные, глаза озверелые» [8, с. 9]), используемый автором, ни в одной из сцен (даже в сцене погрома) не становится единственным способом раскрытия сущности «союзников». Для Прилепина важно то, что «союзники» – «непонятные, странные, юные, собранные по одному со всей страны, объединенные неизвестно чем, какой-то метиной, зарубкой, поставленной при рождении» [8, с. 10]. Писатель называет бунтовщиков «безотцовщиной в поисках того, кому они были нужны как сыновья» [8, с. 145]. «Отец», к которому они все так стремятся, – это власть новой формации, которая «обеспечивает сохранность территории и воспроизведение населения» [8, с. 192]. А «метина, зарубка», по мысли Прилепина, заключается в том, что «союзники» «легко подставляются под удар, под множество ударов, в конечном итоге – жертвуя собой, своими поломанными ребрами, отбытыми почками, пробитыми головами» [8, с. 147]. Для автора такая готовность к жертве – не пустое безрассудство, а способность «держать ответ за всех – в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого-то помимо самого себя» [8, с. 147].
Важное место в создании образа бунтарей играет мотив крика. «Союзники» – это, прежде всего, «строй в семьсот глоток» [8, с. 11]. И с главным героем романа, Сашей Тишиным, «Санькей», мы начинаем знакомство в тот момент, когда «молодая пасть его уже была разинута в крике» [8, с. 10]. Характер лозунгов, выкрикиваемых «союзниками» («Рево-лю-ци-я!», «Мы ненавидим правительство!», «Любовь и война!», «Мы маньяки, мы докажем!» [8, с. 11–12]) не оставляет сомнений в том, что перед нами – бунтари, готовые от слов перейти к делу. Незаметное, неочевидное для власти начало бунта Прилепин показывает с помощью метаморфозы главного героя: «Саша кричал вместе со всеми, и глаза его наливались той необходимой для крика пустотой, что во все века предшествует атаке» [8, с. 10].
Ключевые сцены первой части романа – это описание погрома, устроенного «союзниками» в Москве во время митинга оппозиции. По мере разрастания бунта и выхода действий за рамки площади лозунги (да и в целом, осмысленная речь) перестают звучать, остается только крик: «Все в округе вошло в ритм этого крика, от крика раскачивались двери метро, в такт крику суетились серые бушлаты, шипели рации, сигналили авто» [8, с. 11]. Речь нуждается в смысле, крик несет только эмоции, причем эмоции, преимущественно, негативные – страх, гнев, раздражение, отчаяние, но Прилепин неоднократно подчеркивает, что в крике «союзников» есть вся гамма эмоций – от гнева до ликования («юная, ревущая от счастья орава» [8, с. 14]). Крик бунтарей наполняется то раздражением (от действий власти), то торжеством (от растерянности власти и бессилия перед лицом бунтующей толпы). Хаос звуковой (крик) дополняется в картинах бунта хаосом визуальным (растоптанные цветы, разбитые витрины магазинов, перевернутые машины, раненые представители правоохранительных органов).
Идейное содержание бунта «союзников» в первой части романа остается непроясненным: бунтовщики выступают против власти в ее совокупно-обобщенном понимании и оправдывают свои действия по отношению к конкретным ее представителям неправедной сущностью государственных структур («Вы сами во всем виноваты!» [8, с. 18]), конкретные политические цели не вложены в уста даже предводителей бунта. Сочувствующие ценят в них чистую стихию бунта, не отягощенную идейной надстройкой, «такой эстетический проект, интересный на фоне воцарившейся тоски и смуты» [8, с. 74]. Но как только бунт, казавшийся интересной, яркой идеей, становится жестокой, грубой реальностью, даже сочувствующие отшатываются от бунтовщиков. Выражением общественного мнения звучат слова случайной участницы митинга: «Вы же называете себя “Союз созидающих”! Что вы созидаете? Вы созидаете раздор!» [8, с. 12].
Полный текст статьи на сайте: http://culturolog.ru/content/view/3568/96/